Благоговение, сострадание, возмущение

От переводчика

Текст далее — перевод отрывка из новой книги «Justice for Animals» философа Марты Нуcсбаум, выпущенной в 2024 году. В работе философ рассуждает о том, как обнаружить более универсальные, проницаемые с точки зрения видов, основания для обнаружения справедливого совместного существования человеческих и нечеловеческих животных. Этот конкретный отрывок — один из элементов первой главы книги. Выбор пал именно на него про нетривиальной, но все же простой причине: он посвящен тому, как каждый может обнаружить в себе способность к сопереживанию другому существу независимо от его вида. Он и том, что для более заботливых и сознательных отношений с не-человеческими животными достаточно, как пишет Нуусбаум, «не забыть то, что мы однажды увидели» — не забыть то, что вызвало благоговение и удивление от другости живого существа. Выходит, этот отрывок не самого простого философского текста — о каждом из нас: о тех, кто считает себя «собачниками», «кошатниками», о тех, кто просто любит животных и тех, кто (пока?) наблюдает за ними издалека. А еще, этот текст отчасти и о том, как мы можем быть добрее и к себе подобным.

Благоговение, сострадание, возмущение

Давным давно Аристотель заметил: чтобы испытать благоговение, необходимо прежде остановиться, впечатлиться и затем преисполниться необходимостью понять, что же скрывается за образами и звуками того, что вызвало у нас благоговение. Оно для Аристотеля тесно связано с распознаванием сознательной жизни. Однажды его ученики воспротивились изучению животных и их способностей. Они полагали, что звери слишком просты, и в них гораздо меньше божественного, нежели в звездах. Тогда Аристотель ответил, что всюду в природе можно найти чудесные примеры форм организованных процессов. А еще он рассказал ученикам историю: многие люди приезжали издалека, чтобы встретиться с Гераклитом. Вероятнее всего, они ожидали увидеть почтенного мудреца, восседающего на высоком кресле и окруженного учениками. Вместо этого они встречали философа, греющегося у очага. Он приветствовал гостей фразой: «Проходите, не бойтесь. Боги тоже здесь»¹.

Большинство эмоций тесно связаны с нашим благополучием. Страх, горе, злость, ревность, зависть, гордость — все они существуют в контексте личности и того, что происходит с привязанностями этой личности. Я использую слово «эудаимонистичный» для описания эмоций: предмет эмоций связан с личностью, а также с концепцией благополучия, которую разделяет эта личность². Благоговение — иное: оно выхватывает нас из оков «личности» и направляет в сторону «другого». Оно кажется не-эудаимонистичным, не связанным с нашим поиском личного благополучия. Оно определяется нашим изначальным наслаждением жизнью самой по себе. Благоговение наиболее далеко от нарциссизма или гордости, и в то же время ближе к игре. Благоговение непосредственно, оно — есть наша человечность, разворачивающаяся среди невероятных существ.

Мы испытываем благоговение в присутствии разных феноменов. С точки зрения Аристотеля — а именно на его концепцию я тут опираюсь и ее расширяю — благоговение тесно связано с нашей осведомленностью о движении и сознании. Мы видим и слышим, как живые существа двигаются и совершают разные действия, и воображаем, что нечто происходит у них внутри. Их движения не случайны, но подчиняются их внутренней осведомленности, подчиняются — кому-то. Благоговение также связано с нашими особенностями восприятия идеи стремления и усилия. Мы замечаем, что у живых существ есть какая-то цель, что мир значим для них, даже если мы не совсем понимаем это значение. И мы чувствуем любопытство: каков мир для них? С какой целью они двигаются? Что они стремятся заполучить? Мы воспринимаем движение как значимое, и оно ведет нас к представлению о сознательности внутри другого живого существа.

Как благоговение связано с этикой? Сам Аристотель не обнаружил эту связь. В отличие от других древнегреческих философов, кажется, он не развивал свои рассуждения о благоговении применительно к области этики. Он ничего не говорит (либо не осталось свидетельств) о моральности ветегатианства, об обращении человека с животными. В то же время, если мы испытываем благоговение, наблюдая за сложной деятельностью и стремлениями животного, это благоговение как минимум указывает: стремление и процветание этого животного самоценны³. Подобное размышление как минимум относится к этическому суждению: неправильно, когда процветанию того или иного существа препятствует пагубная субъектность другого. Именно эта комплексная идея лежит в основе «Подхода возможностей»⁴. Благоговение, подобно любви, эпистемично: оно помогает выбраться из беспокойства о «себе» и пробуждает этическое беспокойство.

Как развивать благоговение? Я полагаю, что дети обычно испытывают любопытство, интерес и внимание к жизни животных. Их воображение развивается благодаря близому наблюдению за животными. Однако дети также развивают свои представления благодаря книжкам с картинками, (документальным) фильмам, и — что более проблематично — при посещении зоопарков или иных тематических парков. В нашем мире достаточно прекрасных способов пробудить и взрастить благоговение у детей. Хотя, конечно, взрослым необходимо оценивать, насколько изображаемое в фильме корректно, насколько животные в них не становятся жертвой нереалистичной стереотипизации — как и с любым фильмом, созданным для детей. Мне кажется, благоговение зарождается естественно. Наша проблема не в том, чтобы начать его испытывать, а в том, чтобы в повседневной жизни, переполненной конкуренцией и перегрузкой, не забыть то, что мы однажды увидели.

Благовение — далеко не единственная эмоция, проецируемая контрастирующими ситуациями. Так, если наше внимание было захвачено каким-то позитивным сценарием, наш отклик на негативный сценарий скорее всего будет похож на возмущение — «такие вещи не должны происходить!» — и сопереживание. Чуть позже я вернусь к возмущению. Подумаем о сопереживании. Когда мы ощущаем боль от значительного страдания другого живого существа, эта эмоция — по мнению Аристотеля — состоит из трех элементов (и я добавляю четвертый)⁵. Первый — мы необходимо считаем страдание по умолчанию значимым и нетривиальным. Второй — нам необходимо полагать, что животное само по себе не виновато в своем сложном положении. (Мы можем избегать выражения сострадания и сопереживания, когда агрессия животного угрожает нашей жизни, и дальше я буду рассуждать о том, как принцип самозащиты порой оправдывает наносимый животным вред. В большинстве случаев некорректно обвинять животное: крысы просто живут свои крысиные жизни. Однако потенциально опасная природа поведения порой удерживает от проявления сопереживания). Третий элемент, как говорит Аристотель, заключается в необходимости ощутить некоторое чувство близости с тем, кто испытывает страдания. А близость возникает из понимания, что мы тоже можем оказаться в ситуации страдания. В своих ранних работах я отвергла этот аргумент, поскольку полагала, для сострадания далеко не всегда необходимо находить общие возможности к страданию. Сейчас я полагаю, что это и корректно, и некорректно одновременно. Корректно — потому что нам, людям, важно замечать другость иной формы жизни, когда сострадание тянет нас за пределы собственных переживаний — в адрес кита или, например, свиньи. Мы не беспокоимся — или не должны по крайней мере беспокоиться — только потому, что воображаем, будто кит так похож на нас. Однако сейчас я полагаю, что балансирование похожести и другости говорит об иной, более глобальной общности. Все мы животные, оказавшиеся вместе в этом мире, все мы стремимся получить необходимое, и все мы нередко сталкиваемся с препятствиями на пути к желаемому. Все мы Animalia⁶, и именно на основании этой близости важно делать выводы о собственном опыте.

Крайне важно, чтобы наше ощущение подобия не произрастало из традиционного представления о scala naturae, или «леcтнице существ». Согласно этой идее, разные виды животных организованы в линейную иерархию, где человек находится на самом верху, ближе к божественным силам. Такое представление попросту не может быть качественным изображением реальности, особенно если мы серьезно будем изучать животных. Способности животных невероятны, сложны и по большому количеству параметров многие животные попросту превосходят человека. Наконец, сама по себе идея единственной системы ранжирования имеет мало пользы. Тут, конечно, я не пытаюсь сказать, что киту нужно дать более высокую оценку только потому, что он больше похож на человека, чем собака или свинья. В то же время, нам следует заметить нечто в целом общее для всех живых существ: мир выглядит для каждого из них по-своему, и, реагируя на него, они предпринимают действия, чтобы заполучить желаемое. Именно на основании этого Аристотель в тексте «De Motu Animalium»⁷ предложил так называемое «общее объяснение» движений животных⁸.

Размышление о подобии соблазнительно, но ведет к ошибке. Оно может стать причиной пренебрежения (или незамечания) потрясающего разнообразия и другости не-человеческих животных. Оно также может привести к тому, что мы позабудем собственные критические способности и станем маркировать сознательностью существ даже тогда, когда нет данных, подтверждающих это качество. Однако ощущение общей судьбы в мире, связывающей нас с животными отношениями видового родства, действительно оправдано и эпистемологически важно. Если у нас получится соединить ощущение подобия с благоговением, которое, в свою очередь, порождает любопытство и внимание к увидительной непохожести, нас будет не так легко запутать.

И есть четвертый элемент: нам необходимо верить, что страдающее существо важно само по себе, что оно — часть нашего поля внимания. В моих книгах, посвященных эмоциям, я называю это эудамонистическим элементом, однако, возможно такая формулировка слишком узкая. Живое существо может оказаться частью нашего пространства беспокойства и без того, чтобы мы полагали его (существа) благополучие элементом нашего собственного процветания. Так, благоговение помещает множество живых существ в поле человеческого внимания без самореферентности: так, чтобы наше внимание было направлено на другого как другого, а не как на часть нашей жизни (или жизни близкого).

Необходимость включения четвертого элемента связана с тем, что мы знаем о многих катастрофах, которые случаются в мире, и о многих несправедливостях. И лишь некоторые из них пробуждают в нас какие-то переживания. Наше внимание должно быть приковано, а размышления о целях и средствах — трансформированы. Однако даже трансформации мимолетны. Когда мы слышым о чьей-то гибели в результате наводнения, то тронуты, сопереживаем, однако вскоре забываем об этом и занимаемся своими делами так, будто ничего не произошло. Чтобы долгосрочное состадание дало долгосрочные ростки, наше воображение должно долгосрочно поместить живое существо ближе, сделать его частью человеческого мира, целей и проектов.

Сострадание само по себе предполагает помогающее поведение — это показали эксперименты великого психолого Дэниела Бэтсона⁹. Однако нередко оно может быть если не слабой, то неполноценной мотивацией. Сопереживание будто говорит: такие вещи плохи, было бы хорошо, если бы они были лучше. Оно мотивирует поведение, помогающее пострадавшим. Однако сфокусированность на страданиях жертвы не позволяет сопереживанию перерасти в реакцию на несправедливые действия другого, — а ведь они и есть причина страдания.(Большинство испытуемых Бэтсона страдали не в результате чужого поступка: например, студентка сломала ногу и нуждалась в помощи, чтобы попасть на занятия.) Выходит, сострадание само по себе не ведет к прекращению и предотвращению будущего вреда. Для этого нам необходима другая эмоция, ее я назвала «возмущением».

Возмущение — это форма гнева. Однако гнев философы веками определяли как частично воздающую эмоцию. Как реакцию на несправедливый урон, предполагающую логику «око за око» или месть. Для Аристотеля и всех философов западной традиции следующих за ним (а также для буддистских и индуистских философов) стремление к возмездию есть концептуальная часть гнева. В других работах я уже упоминала, что идея о возмездии как минимум не полезна: это пустая фантазия — полагать, что боль в настоящем может стать искуплением за прошлое¹⁰. Например, уничтожение убийцы не вернет жертве жизнь. Однако многие семьи жертв убийств желают назначения высшей меры наказания — как если бы она могла искупить или аннулировать потерю от совершенного преступления. Воздающий гнев нередко побуждает нас на действия, которые не только агрессивны, но и контрпродуктивны. Люди, которые относятся к переговорам в процессе развода как к воздающей «расплате», стремящиеся нагромоздить бед для «плохого» супруга, нередко делают все только хуже — не только для детей и друзей, но и для самих себя.

Есть однако тип гнева, свободный от желаний мстительной расплаты — исключительный тип, не замеченный филисофскими определениями. Этот тип гнева поворачивается лицом вперед и стремится создать лучшее будущее. Потому я называю его «переходным гневом», и далее я буду использовать этот изобретенный термин, поскольку ни одно из повседневных слов вроде «возмущения» или «негодования» не описывает гнев без желания мести. Хороший способ вообразить такой гнев это поразмышлять о родителях и детях. Дети совершают нехорошие поступки, а родители возмущены. Они обычно не стремятся к возмездию и уж тем более наказанию, которое бы следовало lex talionis¹¹ — «око за око». Родители фокусируются на том, как добиться лучшего в будущем: как остановить негативное поведение и как помочь детям вести себя лучше в будущем. Содержание переходного гнева можно описать так: «Как непростительно, как возмутительно — это никогда больше не должно повториться».

Переходный гнев порой может стремиться к наказанию несправедливого поведения, но не потому что оно, наказание, есть форма возмездия. Мы можем стремиться к наказанию для предотворащения негативного поведения в будущем: остановить человека от совершения похожего преступления («частная превенция»), или предотвратить имитацию плохого поступка другими людьми («общая превенция»). Наказать мы можем и для изменения преступника, и для научения следующих поколений тому, что определенный тип поведения не стоит демонстрировать. Наказывая кого-то, мы также утверждаем свои ценности как общества. Все это принимает приверженец переходного гнева.

Переходный гнев — третья эмоция, которая нам необходима. Попытки оплакивать нашу прошлую вину или раздувать пламя в адрес виновников (в конкретном случае — нас всех) мне кажется бесполезными и даже местами самолюбованием. Новое отношение к будущему необходимо: остановим несправедливость. Предстоит много работы. Давайте поступать иначе. Переходный гнев подталкивает нас к действиям, которые конструктивны, хотя и противоположны друг другу — восставать против тех, кто поступает несправедливо, и предотвращать преступления (порой мерами наказаний). Найдем способы поступать лучше. Нельзя продолжать в том же духе.

Благоговение захватывает наше внимание и направляет за пределы своих переживаний, вдохновляя любопытство о другом мире. Сострадание связывает со страдающим животным и создает мощное эмоциональное переживание. Переходный гнев — готовит к действиям.